Б.А. Платонов "Моим детям и внукам"

Вместо автобиографии

Вот так, извилистым и вовсе не легким путем, я вышел, наконец, на главное направление в своей жизни. Действительно, за 7 лет – с 1925 по 1931 год – я трижды менял характер работы и четырежды – место жительства: Лосиноостровская – г. Сергиевск (Загорск) – Пушкино – Нарофоминск – Москва. Однажды, уже на военной службе, меня строго спросили о причинах столь частых перемещений. Было это в недоброй памяти тяжелый довоенный период в истории нашего государства, когда поиски «замаскировавшихся врагов народа» породили доходившую до абсурда подозрительность и недоверие к тому, что еще недавно не вызывало абсолютно никаких сомнений.

Началось с того, что был взят под сомнение факт приема меня в партию, без кандидатского стажа, в возрасте 16-ти лет, в апреле 1921 года. Я очень болезненно воспринял это сомнение, считал его для себя оскорбительным, начал горячиться и, как водится в подобных случаях, наговорил лишнего. В довершение, еще и напутал с названием партийного органа, утверждавшего решение о моем приеме в партию.

Правда, к счастью, нашли мое партийное дело, и почва для сомнения отпала. Но меня попросили заново написать автобиографию. Через несколько дней – еще и еще раз, причем не где-нибудь, а в специальной комнате, как на экзамене, без шпаргалок… Потом состоялось обстоятельное «собеседование» по автобиографии, и вот тут-то меня спросили, почему я прыгал с места на место несколько раз за короткий срок, да еще с семьей, из города в деревню (Пушкино), с большей зарплаты (директор) на меньшую (комсомольский работник).

Я искренне уверял, что тогда я был еще молодым, пробовал себя в различных «жанрах», искал свое истинное призвание, и что, наконец, я не был связан ничем, что ограничивало бы и стесняло мое передвижение (имелось в виду имущество). Хотя эти доводы, по-видимому, не оказались вескими, «собеседование» на этом кончилось, и меня оставили в покое.

Кстати, я и поныне убежден, что стремление жить «только в столице», «только со всеми удобствами», боязнь поцарапать полированную мебель при переезде – кое у кого бывает выше всех иных интересов в жизни.

Но вернемся в Академию Связи на шоссе Энтузиастов, куда в новый учебный корпус и общежитие переехала с Гороховской большая часть новой Академии. К тому времени у нас было трое детей, мне в общежитии дали большую комнату, и к нам из Загорска вскоре переехали Иван Романович с Екатериной Михайловной. В таком составе мы и прожили все годы учебы. Иван Романович и Груня работали в Академии, я учился, а всем домашним хозяйством ведала бабушка Катя. Летом 1933 года, в возрасте менее двух лет, умерла Шурочка. Вместе с четырехлетней Галиной они заболели дизентерией, попали в больницу, там простудились... Галина с трудом выжила, а Шура, заболевшая менингитом, умерла.

Наука, как правило, легко не дается – истина общеизвестная. Однако нашему поколению высшее образование давалось особенно трудно. К тому много причин, но главная – недостаточная общеобразовательная подготовка. У нашего детства школьной поры войны и разруха отняли несколько лет, а разные подготовительные курсы не могли полностью восполнить этот пробел.

У меня были и дополнительные трудности. На первом организационном собрании коммунистов Академии, а их было около 600 человек, я был избран неосвобожденным секретарем партийного комитета. Таким образом, из четырех с половиной лет учебы (со 2-го курса Военфака) я около четырех лет совмещал занятия с большой и ответственной партийной работой и был освобожден лишь с переходом на последний, пятый курс. Однако сам по себе факт такого совмещения еще не дает полного представления о подлинных трудностях, об условиях работы, если обойти стороной реальную обстановку в стране и в партии в тот период. Я не ставил перед собой задачи освещать отдельные периоды в истории партии и государства, и если я иногда касаюсь этих вопросов, то только потому, что просто нельзя пройти мимо них без сделки со своей совестью.

Сплошная коллективизация единоличных крестьянских хозяйств в 1929-30 годах, естественно, не могла в ближайшие годы разрешить проблемы продовольствия и сырья в нашей стране. В начале тридцатых годов на некоторые виды продовольственных товаров было введено нормирование. Слушателям Академии выдавался продовольственный паек. Конечно, это было огорчительным, напоминало о возврате к минувшему, но события иного плана начинали вызывать большее беспокойство в рядах партии.

Основанием к такому беспокойству послужили, с одной стороны, серьезные ошибки, допущенные в процессе массового раскулачивания в деревне, когда, наряду с подлинными кулаками, были подвергнуты экспроприации и выселению в отдаленные районы страны и некоторые середняки. С другой стороны – ошибочное теоретическое положение, что по мере нашего продвижения вперед к социализму классовая борьба будет обостряться. Это положение, высказанное с высокой трибуны, на практике приводило к нагнетанию и без того тревожной обстановки, к постоянным, все усиливающимся призывам к бдительности, к решительному отпору классовым врагам и т.п. Заметно суживалась и внутрипартийная демократия.

Вот в такой обстановке и прозвучал 1 декабря 1934 года выстрел в Смольном, в Ленинграде, которым в упор был убит секретарь ленинградского обкома, виднейший партийный и государственный деятель, Сергей Миронович Киров. Стрелявший в него Николаев был тут же задержан и с необъяснимой поспешностью вскоре расстрелян органами НКВД. В официальном сообщении ответственность за злодейское убийство Кирова была возложена на троцкистскую оппозицию, решительную борьбу с которой в Ленинграде он возглавлял.

Много позже, спустя 25 лет, были установлены вопиющие ошибки, допущенные в охране Сергея Мироновича, в расследовании обстоятельств его убийства, а затем в физическом уничтожении нескольких лиц, чьи показания по этому делу могли быть очень важными. А тогда, в конце 1934 года, началось практически изгнание из партии всех тех, кто когда-либо, в любой форме поддерживал троцкистскую оппозицию. Вместе с единицами оппозиционеров, действительно притаившихся в партии с камнем за пазухой, были исключены из партии и даже репрессированы те, кто сам честно признался в своих прошлых заблуждениях в период легального существования оппозиционных групп в партии.

Центральное партийное бюро нашей Академии, которым после перевыборов я продолжал руководить, состояло преимущественно из парттысячников, и борьба с остатками троцкистской оппозиции не выходила у нас за рамки принципиально-партийной. Так было, пока комиссаром Академии был старый большевик Саенко. Новому комиссару, Озолину, позиция бюро показалась «не партийной».

Назревал серьезный конфликт, но именно тут подоспела реорганизация, с заменой партийных комитетов во всех Академиях политическими отделами. Я был на 5-ом курсе, впереди – дипломная работа, и освобождение от партийной работы было для меня как нельзя более кстати. Однако некоторые ретивые политработники из политотдела вскоре состряпали «дело бывшего центрального партийного бюро», обвиняя нас, 13 человек, в притуплении бдительности в борьбе с оппозицией.

Прошло больше месяца расследования, трепки нервов, дело разбиралось специальной комиссией из Политуправления, прежде чем была доказана полная беспочвенность этого обвинения. К тому времени кампания по борьбе с троцкизмом начала свертываться, заговорили о необходимости исправления допущенных ошибок, и это, разумеется, не способствовало нашим обвинителям. Но это была только пауза перед новым, невиданным по размаху и размерам, периодом искажений подлинной, ленинской политики.

Период борьбы с т.н. «врагами народа», «шпионами иностранных разведок» и т.п. в 1937-40 годах относится к самым мрачным, тяжелым страницам в нашей истории. Он нанес непоправимый ущерб престижу партии и государства за рубежом, и его последствия мы продолжаем ощущать и поныне. Комиссар Константин Иванович Озолин, о котором я упоминал выше, проявивший столько рвения в борьбе с троцкистами, в 1937 году был арестован и расстрелян «за связь с врагами народа», а спустя 18 лет полностью реабилитирован… Реабилитация после 1953 года была массовым явлением, но не все до нее дожили.

В декабре 1936 года я успешно защитил дипломную работу по теме «Фототелеграфия в военном деле. Аппаратура и ее применение.» и окончил Военный факультет Академии Связи им. Подбельского в Москве с отличием в звании военного инженера 3-го ранга. Как и всякому молодому инженеру, мне не хотелось служить в аппарате, но все же меня назначили помощником Начальника отдела вооружения и снабжения в Управление Связи Красной Армии, и в феврале 1937 года я приступил к исполнению своих обязанностей.

(продолжение следует)