Б.А. Платонов "Моим детям и внукам"

Вместо автобиографии

Итак, собрание дало нам «добро». Но прежде, чем мы, четверо, были зачислены в отряд московских комсомольцев, едущих на Врангелевский фронт, произошло событие, из-за которого именно этот день стал самым памятным для меня в моей комсомольской жизни периода гражданской войны.

А случилось вот что. Собрание закончилось поздно, а в 8 утра мы, четверо, договорились встретиться на станции, чтобы ехать в Москву, в штаб 2-го Московского территориального округа, который формировал отряды едущих на фронт. Штаб помещался на Тверском бульваре, 25, где теперь театр имени Пушкина. Расчета на работе производить не требовалось, в то время уходящих на фронт считали находящимися в командировке.

В 7 часов утра, с открытием продсклада, нам предстояло получить 2 кг селедки, которые собрание весьма великодушно нам пожертвовало из своих пайков. Направление в штаб округа уже лежало в кармане, и мы всей группой отправились гулять на всю оставшуюся короткую ночь. Дождавшись, когда мама к 7 часам утра ушла на работу – чтобы, не дай бог, не принялась меня отговаривать – я забежал домой, схватил пару белья, нацарапал записку «Я уехал на фронт» и побежал на станцию.

Собрались все вовремя, долго ждали поезда, а потом выяснилось, что его днем не будет. Не помню точно, сколько времени было в нашем распоряжении, но мы почти побежали по шпалам в Москву. Это около 10 километров. Мы были настолько голодны, что по дороге наскоро, разумеется, неочищенную и без хлеба, съели едва ли не половину своего роскошного подарка. С трамваями в Москве тоже было плохо, и мы, как ни старались, к назначенному времени – 12 часов – опоздали почти на целый час.

Бесполезно пытаться выразить обычными словами наши чувства, состояние, когда в штабе нам сказали, что комплектование уже закончено, и мы можем возвращаться домой. Нет, это не было каким-то бюрократическим отказом. Просто вместо нас, опоздавших, взяли пришедших «запасными». Но легко сказать: «Идите домой». А как, с какими глазами мы можем вернуться? Нам доверили, а мы опоздали, к тому же почти съели селедку. Нет, такой позор в ту пору, даже для 16 лет, даже когда мы не были, фактически, виновны, был совершенно невозможен!

Решили пойти к начальнику штаба. Долго топтались в нерешительности перед дверью его комнаты, подталкивая друг друга на первый шаг. А когда эта миссия выпала на мою долю, я что-то путано пытался объяснить начштаба, нажимая на историю с селедкой, исключающую возвращение нас в ячейку. Затем, перебивая друг друга, мы заговорили все вместе, и у каждого из нас потом была своя версия, почему начштаба вдруг перестал отрицательно мотать головой, засмеялся, махнул рукой и направил нас, с запиской, получать обмундирование и оружие.

Правда, все малые размеры были уже разобраны и мне, например, досталась шинель примерно 4-го роста, а я едва тянул на второй, но мы тут же, ножом, взялись «подгонять» обмундирование. Ботинки были английские, трофейные, на толстой подошве, но тоже 42-44 размеров. Мы были настолько счастливы благополучным исходом нашего дела, что просто не решались хоть чем-нибудь привлекать к себе внимание, тем более, просьбами, например, о замене больших размеров обмундирования.

Той же ночью, без всяких торжественных проводов, прямо в тупике близ Курского вокзала нас погрузили в товарные вагоны с нарами, и эшелон тронулся на юг, в Крым, на Врангелевский фронт. До Харькова наш литерный воинский поезд шел почти трое суток – настолько плохо было положение дел на транспорте.

Едва поезд остановился, как нашему 4-ому отряду было приказано выгрузиться и следовать в казарму. Утром на плацу был митинг. Зачитали телеграмму Реввоенсовета Республики (тогда высший военный орган страны), в которой говорилось, что один из отрядов московских комсомольцев, едущих на Врангелевский фронт, передается в распоряжение Харьковской губернской чрезвычайной комиссии по борьбе с бандитизмом и дезертирством на Украине.

С горячим призывам к нам обратились представители губернских организаций партии и комсомола, обрисовавших тяжелое положение в некоторых, особенно отдаленных, уездах Харьковщины, где полуполитические, полууголовные банды не только срывали изъятие излишков зерна на хуторах для помощи голодающему населению городов, но и убивали представителей Советской власти на местах. Население на хуторах настолько терроризировано бандитами, что боится выполнять распоряжения властей.

После некоторого пополнения отряда местными коммунистами и комсомольцами и переформирования, применительно к новым задачам, мы поездом выехали в Лебедянский уезд. Этот район был особо неблагополучен. По данным органов уездной ЧК здесь действовали две крупные банды: Кучерова и атамана Зеленого.

До недавнего времени Кучеров был начальником уездной милиции, но оказался предателем и накануне ареста бежал с группой таких же изменников из города, захватив некоторое количество легкого оружия. Вскоре он сколотил банду из действовавших мелких групп и одиночек. Особо зверски эта банда расправлялась с участниками продовольственных отрядов, партийными и советскими работниками. Другой главарь – атаман Зеленый – анархист, бывший командир эскадрона у Махно, считает себя политическим противников большевиков, хотя именно его подопечные зверски замучили и повесили большую группу партийных и комсомольских работников уезда, выехавших на хутора с разъяснением политики Советской власти.

Банды, численностью от 40 до 60 человек каждая, действуют самостоятельно, вооружены, главным образом, «обрезами» (кустарно укороченная обычная винтовка) и наганами. У Кучерова были два ручных пулемета «Льюис» (48 зарядов). Бандиты скрываются по хуторам, а в лесах имеют склады оружия и продовольствия. Открытых столкновений избегают, предпочитая действовать из засад, из-за угла. Все террористические акты совершаются, как правило, за пределами хуторов, на дорогах, в лесу. Таковы были исходные данные ЧК.

Уже первые встречи с противником подтвердили достоверность агентурных данных органов ЧК, но были некоторые неприятные дополнения. Оказалось, например, что в наиболее богатых хуторах бандиты ввели нечто вроде продовольственного налога и на протяжении длительного времени существуют за счет этого обложения и добровольных пожертвований. Но главное состояло в том, что жалоб от населения на эти поборы не поступало, что все это тщательно скрывалось и не только из-за боязни расплаты…

К тому же вскоре стало совершенно очевидным, что в городе, в уездных руководящих организациях у Кучерова есть осведомитель, который снабжает его точной информацией. К этому выводу привели последовавшие один за другим провалы трех операций, которые были организованы по указанию из Лебедянской уездной ЧК, и о которых было известно руководству уезда.

Сначала у нас, буквально из-под носа, вывезли и вновь перепрятали оружие, которое мы должны были захватить в одном из хуторов. Эти сведения об оружии были добыты на допросе в ЧК одного раненного бандита, захваченного в перестрелке.

В нашем отряде, как правило, действовавшем небольшими оперативными группами, в первое время следствием и допросами не занимались… Бандит, захваченный с оружием, в то тяжелое время не мог рассчитывать на соблюдение процессуальных норм. Террором на террор – такова была основная линия борьбы с бандитизмом. Однако потребность выяснить кое-то на допросах заставляла продлевать земное существование некоторым бандитам, и таких отправляли в город.

Вскоре последовала вторая «случайная» неудача: сорвалась крупная облава на базаре в городе, куда, по агентурным данным, должны были съехаться бандиты под видом обычных обывателей для купли-продажи. Опять кто-то предупредил об облаве, и «в неводе» оказалась какая-то мелюзга – самогонщики, да брошенное на землю, куда попало, оружие.

Но самым тяжелым ударом оказался побег очень важных подследственных, когда уездная чрезвычайная комиссия решила отправить их в Харьков, где могли размотать весь сложный клубок того, что происходило в Лебедянском уезде на третьем году Советской власти. Намерение о переводе сохранялось в тайне, и тем не менее бандиты на дороге к станции устроили засаду и напали на конвой. В результате, нескольким арестованным удалось бежать, но один из нападавших был ранен, и в руках ЧК оказался важный «язык».

Я не знаю, как развивались события с разоблачением осведомителей Кучерова, но после всех этих «случайностей» в действиях нашего отряда, вновь пополненного местными товарищами, стала заметной более жесткая, решительная линия борьбы не только с явными врагами, но и их пособниками, укрывающими и снабжающими их продуктами и вещами.

Сейчас, спустя много лет, вспоминая некоторые эпизоды борьбы с бандитизмом и дезертирством на Украине, я перестаю иногда верить в подлинность того, в чем я был непосредственным участником, и что видел своими глазами. Настолько дикими, безумно зверскими выглядят сегодня действия Кучерова, Зеленого и других. Беспощадными были ответные меры борьбы с ними и теми, кто вольно или невольно им содействовал.

В самом деле: можно ли себе представить пятерых юношей 16-17 лет, убитых только за то, что они участвовали в сборе продовольственной разверстки, представить их тела, надругательски посыпанные овсом? Или пожилую женщину, схваченную в тот момент, когда она пыталась поджечь сеновал, на котором ночевали такие же ребята? Нелегко себе представить и понять, что вопрос о виновности – в большинстве случаев вопрос о жизни и смерти – решался не только на основе явных доказательств вины, но часто на основе интуиции. А ведь предположения и чувства бывали ошибочны…